Дочитал потихоньку Анну Каренину.
Я уже не помню, когда я читал эту книгу в последний раз. Довольно давно. Причём перечитывал я её немало раз в разном возрасте. Например, читал в армии (там, собственно, выбор был небольшой). Но каких-то существенных изменений в восприятии как-то не происходило. Просто со временем я, наверно, мог лучше формулировать для себя то, что чувствовал всегда. Хотя какие-то веса в важности тем, кончено, сдвигались.
В нынешнем чтении, например, особенное удовольствие доставила крепкая сбитость всего в романе. И с другой стороны, обратил внимания на ещё несколько провисов. Раньше, я, например, не замечал, что в разговоре Долли с Анной (когда Долли приехала к Анне в деревню), Долли должна была поразиться тому, что Анна скрывает от Вронского, что у неё не может быть детей от него. Ведь, Вронский непосредственно перед этим говорил Долли, что он надеется на детей от Анны. В чём Толстой неутомим, и делает это мастерски, это в описании главных душевных движений героев в каждом эпизоде. И вот такой естественный протест Долли выпадает из описания, как будто его и не могло было. А почему выпадает? Потому что не влезает в ту линию переживаний, которые должны вести каждого, и Долли в том числе, по сюжету.
В очередной раз убедился в полнейшей бестолковости Лёвина. Он ищёт простых решений тем, где их быть не может. Ему остаётся только следовать за тупым крестьянином в неспособности ни к какой рефлексии.
Роман, собственно, именно этим и заканчивается (тем, что так всегда любит мусолить Толстой): попытками Лёвина к рефлексии и полнейшим отказом от них. Причём образование не даёт ему упасть в совершенно безрассудочную тьму. Хотя он бы этого очень желал. Некоторые вопросы он даже и не поднимает, потому что заранее понимает, что не справится. Например, почему живя в городе он так много безрассудочно тратит. Почему вообще жизнь в городе располагает к этому.
И Толстой ему всё время подстилает соломку, чтобы дать пример образцовой семьи.
Вообще, то, что Толстой называет гордостью ума (в негативном, конечно, смысле), я всегда обозначал для себя как онанизм ума. Этого полно везде. И, конечно, особенно много в любой умственной деятельности. Что не отменяет, однако, мощи разума. Она мощна в своих границах, как и всё в этом мире.
